Скончавшегося на днях Эдуарда Успенского то в шутку, а то и всерьез сравнивали с Дэвидом Линчем, чаще всего, разыскивая параллели с «Твин Пиксом» в удобно-деревенском для этого сюжете про Дядю Федора и прочую живность. Хотя скромная советская линчеватость в творчестве Успенского существовала не на уровне стилистики, но в области метода. Иными словами, писатель фиксировал картину национального подсознания в ёмких и абсурдистских образах, которые ускользали как минимум от цензуры (как максимум — от каких-то прямолинейных трактовок).
Вышедшая под занавес проекта СССР повесть «Красная рука, черная простыня, зелёные пальцы», собранная из реальных пионерских страшилок, которые по просьбе писателя ему ссылали мешками пионеры со всей страны, — пример из ярчайших, если не сказать очевидных. Кочевавшие из уст в уста истории про гроб на колесиках и прочую умеренно-иррациональную дрожь сложились в руках Эдуарда Успенского в иронично-детективный травелог по городам и весям необъятной родины, в которых с одной стороны хватало слегка замаскированных наивом шпилек в адрес существующих институтов вроде милиции или домов сбыта («Ей безусловно нравилось, что милиционер-практикант отошел от самоварно-торговой темы на суеверно-бытовую»), с другой — неизменно проскакивал лейтмотив сопротивления строгости законов хотя бы и родительских (большинство бед зачинались с требования старших родственников что-то не делать).
В «Красной руке», которая постоянно замирает в двух шагах от хтонического ужаса, прекрасно ощущается двусмысленная игра на тему того, что в СССР хоррора не было. Даже страшилки, рожденные в пионерско-фольклорной среде, как бы ни прикидывались чем-то необъяснимым, зачастую оказываются попытками говорить о том, что нельзя называть: например, о семейном алкоголизме и прочих бытовых неприятностях.
(Алексей Филиппов)
подписаться на рассылку можно тут
[КПД]: Вторая волна 